Два ангела на плечах. О прозе Петра Алешкина - Коллектив авторов

В-общем, понятно, что у Ванька за плечами. Вскоре он привыкает к заводской жизни. Даже вносит рацпредложение, становится молодежным активистом. Отражена в романе и роль комсомола в совершенно ненужном эпизоде: игры в волейбол. Схематично? Да. Но вспомним, когда это писалось. И даже в ту пору прорывается вдруг такое:

«Ни театры, ни музеи, ни дворцы никого в город не сманивали. Вранье! А кино и телевизор и в деревне такие же кино и телевизор. И бесхозяйственность деревенская, как говорят некоторые, ни при чем. Бесхозяйственность в деревне появилась, когда хозяева в город удрали. Да и столкнуться нужно прежде с бесхозяйственностью, а потом уж бежать от нее. Не здесь собака зарыта. Не здесь. Главное ведь то, что мы еще мальцами мечтали о городе, еще мальцами нас от деревни отрезали. Не могло же вдруг все поколение, как чумой, городом заразиться. Отцы, деды жили в деревне, не в сладкие годы жили и не тяготились, не тянуло их в неведомые дали. Конечно, и среди них были те, кто покидал деревню, уезжал за счастьем в город. Но массового бегства не было. Что же случилось? Кому это было нужно – деревню оголить? Не могло же это случиться ни с того, ни с сего. Вспомнилось, как учительница литературы, которая все случаи жизни объясняла словами Маяковского, говорила, когда сталкивалась с чем-то непонятным: если звезды зажигают, значит, это кому-нибудь нужно. Нужно было кому-то выдернуть нас из деревни, разметать по земле, лишить корней».

Это писалось, когда такие вопросы открыто не ставились. В. Распутин и В. Белов рассказывали о прошлом деревни, но не о ее настоящем. Алешкин заговорил о теперешней деревне. Замечателен монолог дяди Ваньки в романе.

Итак, живет Иван Егоркин, работает на заводе. Появляется у него и городская любовь – хорошая заводская девчонка Галя Лазарева, чей брат Алешка, спортсмен-гонщик, становится однм из главных персонажей романа.

Ивана Егоркина призывают в армию. И здесь я вижу уже совершенно другой алешкинский текст, совсем не похожий на его деревенские рассказы. Перед нами строгая и совершенная гармония частей и целого, отдельной художественной детали и сложно организованной общей динамической постройки. Звучит новый язык прозы – и не в характерности, не в сюжетности, свойственной ранним вещам писателя, эта новизна, а в сдержанности слова, в повышенной смысловой нагрузке на каждое слово, его повышенной грузоподъемности. Фраза может быть в два-три слова, и ощущаешь ее завершенность, смысловую и образную. Образ не стремится возобладать над впечатлениями читателя и – врезается в сознание.

«Шли молча. Егоркин не чувствовал тяжести вещмешка, автомата. Что-то подобное он видел в американских фильмах, но то было кино, трюки, а здесь в вертолете были его товарищи. молодые ребята, которые полчаса назад вместе с ним слушали песни… Кто мне сказал, что надежды потеряны? Кто это выдумал, друг? Сейчас шарахнут из-за камней, и нет Егоркина, пронеслось в голове. Иван почувствовал, как липкой стала спина под вещмешком. Он всматривался в камни, нет ли там какого движения. Засада скорее всего могла быть там. Но наверху было тихо. Скучно синело апрельское небо, плавилось, калило камни жаркое солнце. Воздух был насыщен запахом горного тюльпана. Цветов возле тропы не видно: только осыпавшиеся сверху мелкие камни да валуны. Тропа петляла меж больших глыб камней, мимо отвесной скалы, в одном месте шла по узкому уступу над пропастью… Перед глазами Ивана мерно колыхался вещмешок сержанта, идущего впереди. Слышалось шуршание камней под ногами да тяжелое дыхание солдат. Воздуха не хватало, и хотелось вдохнуть как можно больше, остановиться хоть на мгновение, отдышаться. По лбу и вискам Ивана из-под панамы ползли струйки пота. Хотелось пить. Плечи и спина ныли. Теперь он лишь изредка поднимал голову, смотрел вверх».

Иван тяжело ранен в Афганистане. В ташкентский госпиталь к нему приезжает чуть было не соблазненная московским ловеласом Галя.

Они женятся, обрастают знакомствами. Не стоит перечислять здесь эпизоды сюжета – кому интересно, сам прочитает. Но хотелось бы еще показать языковую ткань романа. Вот как, например, Алешкин пишет о железе:

«Он пробрался вдоль щита ко второму ряду и сразу же узнал Иру, хотя она стояла у станка спиной к нему. Руками в рукавицах она поддерживала железную пластину, лежавшую под прессом. Пресс со злобным шипением ухнул сверху на пластину, стукнул, отрубил и, довольный, поднялся на свое место. Ира сбросила отштампованный стакан в ящик, передвинула пластину дальше под пресс и нажала ногой на педаль. Пресс снова яростно бросился на пластину».

Или совершенно прекрасное изображение пьяного:

«От этой кучки людей навстречу Роману бежал пьяный мужик в мятом, бывшем когда-то черном пиджаке. Брюки его, такого же грязно-серого цвета, были в пыли. Должно быть, он только что валялся на земле. Мужик бежал согнувшись и руки со сцепленными пальцами держал на затылке, словно ожидал каждую секунду, что его будут бить по голове, и защищал ее руками. Бежал он тяжело, едва удерживаясь, чтобы не упасть. Лица его не было видно, смотрел он в землю. За ним никто не бежал, да и внимания на него никто не обращал, кроме Романа».

Помню, читал, как Чехов с Буниным соревновались в подборе художественной детали. Один придумывал, как идет поезд, а другой – как девушка выплескивает остатки чая в окно, и чаинки и капли залетают в соседнее открытое окно.

Думаю, в этой компании соревнователей Алешкин пришелся бы к месту.

Когда же действие романа происходит в Масловке, местные слова, употребляемые с тонким уменьем и безошибочным вкусом, сообщают прозе Петра Алешкина исключительную земную прелесть и как бы ограждают их от «литературы» – от сочинительства, лишенного горячей крови живого родного языка.

«– Хорошая хозяйка! – говорил дядя Ванька. – Молодец, Ванек! Так надо! А тутошняя твоя невеста Валька Пискарева – черт! Пьеть!

– Как?! – удивился Егоркин.

– Страсть как! Мать-то ее самогон гонить… Кажный день на столе… Зятек, друг твой Петька, нахлещется, и она подрядок с ним… Слышь, кума, – повернулся дядя Ванька к сестре, смеясь. – Вчерась иду я с коровника. Темно уже, а они нажрались и песняка на крыльце режут!.. – Дядя Ванька снова повернулся к Ивану. – Из доярок Вальку поперли… Напились, коровы орут недоенные… А у Петьки права отобрали и машину тоже… Теперь праздник у них. Кажный день праздник… А Петькина мать-то совсем спилась. Все. Пропала!.. Зимой Васька выкинул ее голую в снег, пусть замерзает!..

– Голую! – воскликнул удивленно Иван.

– Без ничего!.. И замерзла б, да бабы увидали, сжалились, в шубу завернули да на печк к Катьке, соседке, унесли. А то б тама была, – дядя Ванька указал на пол. – А в субботу, вот в эту, прошла которая, дочь Федьки Чекмарева из интерната приехала, пузырек привезла. А Федька думал – дикалон, выхлестал и поехал на тракторе, а из него пена поперла, в пузырьке не дикалон был, шампунь. Высунулся он из кабины, трактор идет, гусеница вся в пене. Не приведи, господь!

– А дядя Вася Чекмарев, брат его, отчего умер? Он вроде был здоровый, молодой… Обпился, что ль?

– А то чего жа!.. Кажный божий день пил… Нахлестался, как всегда, и дома на печку, а утром жена глянула – у него лапша из носу торчит. Захлебнулся! Отправили на Киселевский бугор. Страсть, что творится! Двора нет, где б от этого горя не плакали, – указал дядя Ванька на бутылку водки, которую мать поставила на стол. – Нашествие какое-то! Нашествие на Русь! Сроду такого не было… Говорят, испокон века на Руси пьют, но на моем веку такого не было. Нет, упаси Бог, не было!

– Врут, дядь ванька, не было пьянства на Руси! – сказал Иван. – Я читал, водка у нас в шестнадцатом веке появилась, при Иване Грозном. А до этого шестнадцать веков ее не видели у нас. Вино только князьям привозили. Дорогое для народы было. Медовуху пили да брагу, да и то по праздникам… В будни работать надо было!..

– Медовуху я пил, – одобрительно кивнул дядя Ванька. – С медовухи дураком не станешь!.. А счас все пьют: дикалон – эт конфетка! Зубную пасту пьють, сапожный крем, уж дихлофос наловчились жрать… А за водку все пропивают! Напрочь! Пшеницу в уборочную машинами спускали! Кому надо, с головой зерном огрузились… И никому дела нет! В войну за горсть зерна в тюрьму сажали, а счас…»

Понимаешь, что иногда Алешкин вкладывает в уста героев свои мысли. Я лично впервые сталкиваюсь с таким отношением к спорту. Но, может быть, это отношение и есть самое верное? Один из рабочих говорит:

«В каждой газете пишут о спорте, как какой-нибудь Вася пробежал быстрее Вани километр. Шум вокруг этого Васи: квартиру Васе, какую пожелает, машину Васе, все блага для Васи, а через неделю Петя на секунду быстрее Васи пробежал, и все забыли о Васе… Был такой футболист Колотов лет восемь назад, я в газете читал – он сразу в трех городах квартиры имел, кажется, в Казани, в Киеве и в Москве, а в это время писатель Шукшин прописаться в Москве десять лет не мог, конуры задрипанной получить не мог. А кто сейчас помнит Колотова, кроме его друзей-футболистов, а Шукшина вся страна знает и будет знать всегда…»